Может быть и так: детство — это маленькая смерть

Александр Дельфинов, журналист, поэт, акционист; отец.

Воспоминания могут быть фальшивыми. Я знаю точно, что часть моих детских воспоминаний сконструирована, она ненастоящая, но не могу отличить правду от надстройки. Они все кажутся реальными.

Я иду в школу — первый день сентября — и встречаю там своего злейшего врага из детского сада. Я стою в шеренге первоклашек, потом выглядываю и вижу — из шеренги напротив таращится на меня этот мой злейший враг и грозит кулаком. И меня ужас охватывает: вот он — враг.

Меня била учительница, прессовала жестко, это производило сильное впечатление на детей. Дома я не рассказывал. Это была школа имени Рихарда Зорге. Но мама все равно узнала и решила меня оттуда эвакуировать. Я угодил в детскую психиатрическую больницу и потом в специализированную школу, а потом вернулся в обычную. Подлечили. Мы с мамой называли ее «лесная школа» — больница и школа-интернат на Открытом шоссе. Когда въезжали туда в первый раз, мне показалось, что это тюрьма. Первую половину дня нами занималась учительница, а вторую — воспитательница. Вот оттуда воспоминания четкие.

Я писал книги, когда еще не умел писать. Рисовал динозавров и закорючками имитировал текст, который описывал рисунки. Вначале срисовывал из книжек, а потом стал придумывать собственных. Потом настоящие слова. Первыми были «Издательство “Наука”» большими буквами. И я делал собственные книги — сшивал или склеивал несколько листов, и готово.

В «лесную школу» я взял одну из своих книг (иногда мне кажется, что это был специальный статус у некоторых школ). Разрешили хранить ее в классном шкафу. Как-то после уроков я хотел пописать-порисовать, а ее на месте не оказалось. Начал искать, спросил у какой-то тети: где рисунки? Их выкинули на помойку. Иди, поищи, говорит. Где-то за зданием школы помойка планово горела. Рисунки разбросаны, обгорелые летают над ней. Помню, как весь в дыму я собираю обожженных динозавров и плачу.

Все врачи, учителя, надсмотрщицы были женщины. Нельзя ходить во время тихого часа или после отхода ко сну, нельзя разговаривать, нельзя то, нельзя это... Если ты что-то нарушал, тебя наказывали. За дверьми палаты все время кто-то из них стоял, я видел это неоднократно. Дверь открывалась неожиданно, и вот ты попал.

Одним из наказаний было — отнять трусы. Или того хуже — отнять одежду — тогда ты остаешься совершенно голым, должен лежать в этой долбаной кровати и пойти никуда уже не можешь. Особенно подлым это наказание казалось перед походом в кино, например. Еще было такое наказание — ставить на бумажку. Стоило попасться на болтовне, например, и тебя выводили в коридор, под ноги клали какой-то бланк формата примерно А4 и заставляли стоять 15 минут. Если бланк не был мятым после твоего стояния, можешь идти спать, если помят — еще 15 минут. Иногда в коридоре стояло по пять-шесть человек в ряд. Но самым страшным наказанием было стояние на этом листе без трусов.

В нашей палате я стал рассказчиком. И развлекал «сокамерников» бесконечным сериалом про приключения супергероев. Я же с раннего детства знал про существование Супермена, Бэтмена, Спайдермена. У друга в Москве, папа был крупным чиновником, ездил за границу и привозил сыну игрушки, журналы и комиксы. Короче, я имел доступ. И в интернате изображал, что я супер, знаю все: что-то сочинял от себя, что-то пересказывал, придумывал новых героев. Каждый вечер после отбоя друзья по несчастью требовали от меня этих рассказов. Это так и называлось: давай следующую серию. Потому на бумажке стоял чаще остальных.

Вокруг школы-интерната был парк, вокруг него — забор с колючей проволокой. На въезде КПП с охраной и шлагбаумом. И как это часто бывало на территориях советских структур, чем дальше от КПП — тем дряхлее забор. В самой глубине парка он вообще повалился. Все знали, и никому до этого не было дела. Через эту дыру и ушли однажды из интерната два мальчика, примерно второклашки по возрасту. Перед сном в палату вошла врачиха и говорит: «У вас такой произошел инцидент, убежали два ученика. Их ищут. Вы понимаете, что это значит? Родители волнуются! Милиция на ногах!» — в общем, полный ад! Мы на стреме, побег, побег! И она продолжает: «Я уверена, они не могли уйти, никому не сказав. Кто-то из вас знает куда они ушли». Никто не знал; ни до, ни после мы ничего такого не обсуждали. Но тетя — добрый доктор продолжает лечить: «Тот, кто знает, должен все рассказать, и ему ничего не будет за это. Но если вы не скажете, то ваших звеньевых я отправлю в карцер. А знаете, что такое карцер? Карцер — это закрытый подвал, в котором вы будете сидеть на хлебе и воде. Подумайте, как лучше поступить. Даю вам полчаса на размышление». Она ушла, и один из звеньевых, находившийся в палате, Миша, кажется, его звали, упал на пол, стал биться головой о ножку железной кровати и кричать: «Я не хочу в карцер, я не хочу в карцер!»

Лет в 10–12 я познакомился с клоуном Андрюшей. Он работал в цирке на Цветном бульваре. Он выходил на сцену, на арену совершенно нормально одетый, в костюме, начинал петь песню в микрофон, типа «Я клоун, тырым-бурым, сейчас вы это увидите», и снимал пиджак, выворачивал наизнанку, и пиджак становился голубым, снимал штаны, оказывался в таких огромных трусах, выворачивал штаны наизнанку, надевал, они становились голубыми тоже. Потом он вынимал из кармана голубой берет, красный нос, превращался в клоуна и начинал прыгать. Клоуны меня одновременно притягивали и очень пугали. И вот друг нашей семьи писатель Шахиджанян однажды предлагает провести меня в гримерку к Андрюше. Мы стояли на пороге, он переодевался после спектакля, мне говорят: «Поздоровайся», а я просто онемел. Я почти в обмороке. И он ко мне подходит, что-то говорит, а я не слышу и только смотрю на него. Он мне подарил такие конфеты... У него был номер, когда его били по морде и у него зубы вываливались. Так вот зубами и были мелкие драже. Он мне дал горсть этих зубов. И программку с подписью: «Мальчику Саше, который боится клоунов, от клоуна Андрюши». Я ее очень долго хранил.

Папа мне постоянно рассказывал истории. Про инспектора Колобка. У него какой-то подземный бункер, из этого бункера он отслеживает преступников, там у него огромные экраны, всякие телефонные трубки, приборы. Страшно интересно!

Фамилию он сменил с Гринберга на Смирнова в итоге. Он был одним из лучших в Советском Союзе, в Москве уж точно, синхронных переводчиков с немецкого. В свое время его не брали в Институт иностранных языков с фамилией Гринберг. После проваленного экзамена в коридоре его догнал преподаватель и посоветовал поменять фамилию на русскую: «Тогда возьмем».

Очень врезалось в память. Однажды папа зашел за мной на прогулку или куда-то там, мы вышли из дома, была зима. И вдруг перед нами женщина падает. Поскальзывается  — и прям бабах-тарарах, сумки разлетаются. И папа мой бросается ее спасать, начинает поднимать, собирает в сумки все, что из них вывалилось. Я тоже считаю, что упавшую даму нужно поднять.

Папа изображал иногда суровость. Мне кажется, что он не был таковым по натуре.

Курить мы учились возле моей второй школы, ничего в этом особенного нет. Мы сидели на стадионе возле главного здания МГУ, на трибунах. Приезжали на велосипедах, сидели здесь без конца, трепались. Теперь я периодически сюда захожу, когда встречаемся с кем-то из старых друзей, хотя это редко происходит.

Территория вокруг МГУ — мистическая. Весь этот район, построенный в основном в 50-х годах, пронизан духом подготовки к атомной войне. Везде огромные бомбоубежища. В моем детстве во многих дворах висели таблички: «Ббомбоубежище» — и стрелка указывала, куда идти. Помню, как нам в школе показывали пропагандистский фильм по поводу ядерной войны, он убеждал нас, что мы очень хорошо защищены. Показывали стеллажи в бомбоубежище, говорили, что запасов продуктов там на пять лет. И я помню, меня поразило, там стояли венгерские компоты из фруктов фирмы «Глобус». Я подумал: хорошо бы была война атомная, нас отведут в это бомбоубежище, и можно будет жрать без конца компот «Глобус». В магазине было не купить, а я его любил.

Правильно, что советских граждан не выпускали за рубеж. Я был в ГДР в детстве. Советский пионер, я реально верил, что мы живем в самой лучшей стране мира. Что в так называемых странах народной демократии, типа ГДР или Польши, жизнь похуже. А в странах капитализма — просто ад. Там реально убивают людей на улицах, кушать нечего, миллионы едят крыс от голода. И только капиталисты, буржуи жируют, трескают икру ложками. Я реально в это верил. Стоило выехать в какую-то ГДР — довольно жалкое место, — и ты понимал, что все не так. По сравнению с Союзом ГДР выглядела прекрасно!

В Восточном Берлине было западное телевидение, с американского спутника транслировалось. В восточной части города его нельзя было отключить, технически невозможно. И если становилось известно, что ты смотришь западное телевидение у себя дома, тебя брали на заметочку в соответствующих органах.

Я вернулся в Советский Союз в 1984 году уже в принципе разложенным «западной пропагандой». Абсолютно, и больше я уже ни во что здесь не верил.

Одно из ключевых переживаний моего детства — я видел Берлинскую стену. Понять его, не увидев стены, невозможно. Я сижу в доме практически на границе, разделившей город, и думаю: а что же там, в западной части? Там машинки ездят, балкончики цветные, аккуратненькое такое все. А в восточной части прямо в центре множество полуразрушенных домов, церквей, все серое — социализм, короче. Эта стена материализуется в один из базовых бессознательных архетипов европейской культуры, разделение мира живых и мертвых.

У немецких пионеров было два типа галстуков: синие — их вроде как октябрята носили — и пионерские нормальные, красные. Мне подарили синий галстук, просто так, по приколу.

Я рано начал читать. Самое глубокое впечатление на меня произвели «Легенды и мифы Древней Греции», «История Древнего Рима» и «Падение Теночтитлана», много раз их перечитывал.

Как-то мы обнаружили дверь в учительскую открытой, уже в старшей школе. Вошли, нервно хихикая, и попытались вычислить на вешалках одежду директора. Это было легко, директор ходил в шляпе, она висела на крючке. Мы украли шарф, пальто прямо на плечиках и шляпу, потом из кабинета биологии вытащили череп, закрепили и повесили эту инсталляцию на третьем этаже, в фойе. У нас директор был очень хороший, грузин. А завуч фашистская такая, фрау Кох. Помню, она входит в класс таким шагом, что мы понимаем сразу: случилась беда. «Всем встать!» Мы все встаем. «Кто это сделал?!» Все молчим. «Ничего, мы разберемся!» И они ходили по классам, всех поднимали, грозили адскими карами. Но никто не сдал.

Роза Майская. В школе имени Рихарда Зорге у нас была странная старшая пионервожатая, пенсионного возраста. Старушка в пионерском галстуке. Очень любила выстроить пионеров в каре и пилить хулиганов при всех.

Я всегда врал. Сама система была лживая — врать казалось нормальным. Мне кажется, это первое, чему обучался советский ребенок еще на бессознательном уровне. Не могу сказать, учился я этому или нет, но всегда четко различал, когда надо врать, а когда это делать нехорошо. Допустим: «Где вы были, курили опять?» — «Нет, что вы! Мы макулатуру сдавали!» — это нормально.

У меня в саду была девочка. Нас водили парами гулять. Девочки с мальчиками не очень общались. Но, когда мы вставали в пару, она болтала со мной без умолку. Я ждал этих моментов. Она мне рассказала, как убить родителей: надо взять маленький кусочек какашки и бросить им в еду. Все, вопрос решится. Зная, что у меня есть тайное оружие против родителей, я многое терпел.

Врать и воровать — близкие вещи, но второе — точно плохо, это я знал. Я как-то раз пошел в гости к друзьям с сестрой. Я был филателистом и соблазнился целым блоком марок с лошадьми. И потом это раскрылось. Мама меня на разговор вызвала, ну я и признался, мама же. Она велела отнести все обратно и извиниться. Я приехал на «Филевский парк», звоню в дверь, извиняюсь, возвращаю марки, мне стыдно до жути. А эти люди говорят: «Спасибо. Хочешь, оставь марки себе». И я почувствовал, что что-то правильное произошло.

Детство — это ад. Я рад, что оно закончилось. Больше не нужно это все делать: школа, кружки, уроки. Ребенок бесправный. Он маленький, его могут взрослые побить или те, кто постарше, он ничего не может противопоставить. Куча трагедий. В тоже время детство — это кайф! Ты живешь в сказочном мире, где волшебники спасают, и есть всякие праздники, когда тебя родители в кино, в цирк сводили, на море, в Европу, в Америку свозили. Ты играешь с папой в волейбол и потом всю жизнь помнишь прекрасный этот час. Или с бабушкой в лесу грибы-ягоды собираешь, и вы хохочете непрерывно. На самом деле, такие светлые моменты в жизни всегда есть, просто в детстве они запоминаются лучше.

Мама не продаст.